«...XIX век — это век колониализма и милитаризма. Тот комплекс оккупантов, который прежде считался нормой поведения в колониях, уже в XIX и особенно в XX веке был перенесен на метрополию. Это урок всем нам, всем народам. Мы думаем, что милитаризация направлена против кого-то, — она направлена против всех. Мы помним мучительное освобождение Франции от алжирской войны, а до этого — от вьетнамской войны. Мы помним, какой моральный шок испытало французское общество, когда эти молодые люди вернулись во Францию и начали вести себя так, как они себя вели во Вьетнаме и Алжире. Они уже были оккупантами по своей природе. ...Легко представить себе нашим врагом, противником культуры злодея, убийцу. Такое бывает не так часто, гораздо чаще встречается обыкновенное пошлое зло. Мы сталкиваемся, например, с таким хамством нашего времени , как бюрократия. Бюрократия психологически построена на хамстве. Но не потому, что бюрократ — злой человек, не потому, что он преступник или злодей. Это — выражение его социальной нормы. Именно поэтому порождение бюрократии и хамства — отдельного человека — нельзя винить, так же как нельзя винить печень за то, что она выделяет желчь. Это социальная позиция, которая ничего другого выделить не может. ...Мне приходилось иметь дело с людьми, соприкасавшимися с уголовным миром. Меня интересовали эти люди. Я заметил такую черту, очень распространенную, как сентиментальность, повышенную жалость к себе, чрезвычайную готовность поплакаться над своей судьбой. Очень часто это сочетается с жестокостью, даже, более того, она подразумевается. С этим, между прочим, связан фольклор уголовного мира, он всегда сентиментален, всегда рассчитан на то, чтобы вызвать жалость, и поэтому герой его называется, как правило, «бедный мальчонка». Отождествление себя с ребенком и представление обидчика, что он — обиженный, и отсюда обычная норма хамского поведения — то, что в Уголовном кодексе назвали бы превышением меры обороны. Очень часто, когда разбираешь хулиганский случай или беседуешь по-человечески с людьми, которые совершают такие дела, наталкиваешься на убеждение, что он оборонялся, что все против него. Если он видит человека — предположим, что ему не понравилось, как этот человек одет, — он убежден, что этот человек над ним смеется своей одеждой, и поэтому он имеет право подойти и его оскорбить. Обычная формула. «А что он о себе думает, а что он шляпу надел, а что он в очках?» Сейчас перестали придираться к очкам, а в период моей молодости на улице — в Ленинграде бывали такие улицы, не только знаменитая Лиговка, где царила эта хулиганская атмосфера, — появиться в очках было нельзя. Кажется, чего обидного, почему надо к этому придираться? Но в этой психологии, глубоко ущербной, есть представление о том, что весь мир меня обижает и я на самом деле совсем не нападающий, я — бедный защищающийся.»